ХРИСТИАНСКАЯ РАСОЛОГИЯ

Уважаемый отец Дмитрий, Александр Сергеевич, брат Андрей Одинцов, братия и сестры, добрейший день! Извините за столь долгое молчание. Премного грешен. Вот, представляю Вам рецензию на мою книгу "Август Иоанна", которую написал мой большой почитатель (конечно, очень приятно сие), весьма одарённый поэт и ариохристианский мыслитель Николай Носов. DEUS VULT! Слава Христу!

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ А. ИЛЬИНОВА
«АВГУСТ ИОАННА» (Мариенбург, 2007)

Мы, поэты «Правого Фронта Искусств», желаем, чтобы стихи наши, ежели оным будет суждено пережить нас на земле, грядущие люди судили, во-первых, не по тому, насколько точна в них рифма и не в плане того, насколько соответствуют они основам стихосложения и догматам литературоведения, но чтобы оценивали их, прежде всего, в плане соответствия человеческих задатков их авторов на пересечении данностей крови, почвы, духа и мировоззрения в каждом из них.
Неизъяснимые стихи Алексея Ильинова – суть его молебствие, облеченное в формы живого, свободного, устремленного к Абсолюту Абсолютов поэтического слова. Но слово сие неизбежно остается просеиваемым чрез неизменное и никем и ничем неотменимое сито крови, почвы, духа и мировоззрения автора, ибо в противном случае нужно отменять его самого; но откуда тогда будет взяться его слову?
Сия поэзия, преисполненная аллюзий и ассоциаций, всевозможных подтекстов, интертекстов, затекстов и подводных течений, парадоксальным образом не требует отыскания их первоисточников, чуждаясь всякого препарирования и предельно концентрируя внимающего на себе самой:
«Слова здесь были ни к чему. Ибо я верил в звезду, в ее пронизывающий бледно-сиреневый свет, дарующий бессмертие богов. Я хотел раствориться в нем. Навеки. Навсегда. Безвозвратно. Это была моя тайная Вера. Я и моя Вера» («Симфонии Бургляндии», авентюра I «Архипелаг»).
Вся безмерность уместившегося в «Август Иоанна» наследия подводит нас к тому, что первоисточник здесь оказывается един в своем многообразии, отчего лишь труднее обозначить его: Европа? Христианство? Нордичество? – все сие указует на то, что «Августом Иоанна» открывается Золотой Век белой поэзии, ибо слово автора победоносно преодолевает здесь границы века железного и его глашатая – абсурдистского постмодернизма, – и смыкает цикл.

«…Как встарь рванусь назад, на лето,
В снега хлебов, ветров и роз…
Так все пройдет, истает где-то
Во ржи, где ищет нас Христос».
(«Мундир Господень»)

В ситуации с поэзией А. Ильинова налицо возвращение той истины, согласно которой древнеевропейская поэзия была теснейшим образом сопряжена с волшебством, ибо здесь посредством поэтического слова выражено то запредельное, что в обычном случае не поддается ни коему словесному выражению. Ибо как возможно выразить опыт чутья, наития, интуиции? Здесь бесконечное непрерывное Средневековье, господствующее над реалиями различных эпох, оставаясь их становым хребтом, свидетельствует вечность, коей сопричастниками оказываемся мы с вами, заживо ввергаясь в тот Золотой Век, о котором германские романтики могли лишь грезить, предрекая и туманно намекая.
Средневековье «Августа Иоанна» – уже состоявшаяся, сбывшаяся «вещь в себе», преодолевшая изживший себя идеал, греющий души представителям конфронтации «мира сего супротив». Ибо если нам и насущна реконструкция Средневековья, то лишь глобальная реконструкция окружающего нас мира, базисом для которой служит дух Средневековья, которого реконструкция невозможна – он либо есть, либо его нет. Поэзия А. Ильинова – случай величайшей наличности этого духа во всей его полноте. Таким образом, она – извечное, коловратное, но при этом, что важно, уже и состоявшееся Возвращение, которое остается только материализовать – смысл нашей земной брани. Возвращение, аналогичное изложенной Гомером «Одиссее», в которой вызов Судьбе и конечное примирение с Судьбой не исключили одно другое, но рука об руку сами отправились в странствие по (подлинной) литературе Европы, найдя свое последнее пристанище на страницах «Августа Иоанна» – грандиозного ариомистического полотна, над которым еще предстоит биться грядущим преемникам явленного в ариохристианстве Откровения.
И речь здесь, да простит меня автор, не должна идти об одной лишь его заслуге, ибо он, как точка пересекшихся в его естестве крови и почвы, духа и мировоззрения, явился, возможно, своего рода орудием, осуществившим некое автоматическое письмо, при котором, согласно А. де Мюссе, поэтическое творчество есть не вымысел, но вслушивание, «словно бы кто-то неведомый нашептывает слова вам на ухо». «У мистиков эта идея спонтанности и неуправляемости и неуправляемости процессом творчества выражена еще ярче. <…>. Бёме говорит, что решение писать пришло к нему свыше: “Мастерство не помогало писать эти строки. У меня не было времени, чтобы обдуманно расположить их в порядке, который облегчил бы их понимание. Все было сделано по велению Духа… Пылающий огонь часто мчится с огромной скоростью, и рука и перо должны следовать за ним по пятам, ибо он приходит и уходит подобно порыву дождя”. М-м Гюйон часто ощущала внеземное побуждение взяться за перо; противиться этому было невозможно. Слова и фразы, идеи и аргументы так и рвались из нее; одно из самых длинных ее сочинений было написано за полтора дня: “Я писала и видела, что пишу о вещах, которых не видела никогда; в откровении мне был дарован свет и понимание того, какая сокровищница знания и разумения, о которой я и не подозревала, заключена во мне” (Энциклопедия мистицизма. СПб, 1997).
Если сию догадку нашу об автоматическом письме в какой-либо мере уместно отнести к поэзии и лирической прозе А. Ильинова, где автор свидетельствует: «…Я видел Рай! Я видел Крест Рассвета!» («Marienburg Jugend») – то из этого последует, что она преодолевает все границы «человеческого, слишком человеческого» и, дерзнем констатировать, выходит на некий сверхчеловеческий уровень, ибо если она «нашептана», то не возникает сомнений, что нашептана (…и не введи нас во искушение!..) Свыше, а не из преисподней.
Если поэзию и лирическую прозу А. Ильинова из-под призмы мистицизма переместить под призму художественной образности, то увидим, что она уподобляется штыковым колосьям, из коих произрастает хлеб (или кои, согласно Гёте, собственно уже хлеб), а «черный овсяный или ржаной хлеб не только делает щеки розовыми, но и вообще содержит все другие красоты и отличительные признаки героической расы» (Расовая метафизика или бессмертие и божественность высшего человека (ж. «Остара» № 74) // Й. Л. фон Либенфельс. Теозоология. Тамбов, 2008). Сие и являет квинтэссенцию предметного впечатления, навеваемого «Августом Иоанна». И для мифомышления окажется характерным, если вдруг выявленный архетип хлеба впоследствии начнет семантически расширяться и из грубого помола блокадного хлеба, с которым «…и травы горчили…» («Оранта») вызревать до Тела Господня, хлеба причастного, из коего «…Зерна Нового нисходят по ступеням Собора Нездешнего…» («Правда Сошьего Креста»).
Но, перефразируя Гёльдерлина, колос, подобно ребенку, стремится ввысь, тем самым выбиваясь из гнетущего хтонического лона Матери-Земли и устремляясь во сретение лучезарному Отцу-Солнцу-Даждьбогу (…хлеб наш насущный даждь нам днесь!..). Так и поэзия сия из задатков, антропологически присущих ее автору, из хтонических пучин судьбы (а «Судьба, - согласно германскому философу Э. Крику, - это темная сила, власть крови и земного тяготения, стихийная сила, которую нельзя ни рассчитать, ни понять, она вне всякого разума, она правит нами, указывает нам цели» (Наука, мировоззрение и реформа высшей школы // Э. Крик. Преодоление идеализма. М., 2004)), корнями оставаясь в этих безднах и их воле, вырывается, реализуя становление, на свет, где, получая сверхсолнечное благословение от Промысла Божия, дает добрый плод, которому так и хочется приписать амброзические свойства молодильных яблок богини Идунн.
В нашем постепенном схождении с небес на землю, с мистицизма к образам и далее, не представляется возможным обойти стороной третий, «земной» уровень в нашем рассмотрении поэзии Алексея, а именно некое подобие литературоведческого экскурса, хотя, прежде всего, стоит отметить, что существуют такого рода произведения, комментирование которых представляет собой в буквальном смысле бесполезный труд, а результат при всем многообразии мнений критиков всякий раз будет оставаться бесплодным, ибо единовременно могут быть верны даже два противоположные мнения, но при этом ни одно из них, ни оба они, целокупно взятые, – ничто не покажется избыточным. Поэтому здесь мы не станем останавливаться на попытках расшифровки ильиновского текста, который как раз таки и представляет собой подобную литературу, не сводимую к осмыслению посредством комментария, а лишь выскажем ряд замечаний и наблюдений, возникших у нас в ходе чтения и многократного перечитывания сборника «Август Иоанна».
Невольно возникает желания сравнивать рассматриваемый сборник с предыдущими выпусками «Правого Фронта Искусств» (С. Яшин. Право на оружие. М., 2005, А. Широпаев. Поиск сети. М., 2005, С. Яшин. Денди Норда. М., 2005, иерей Анатолий (Кузнецов). Песни Тайной Европы. М., 2006). Из этого сравнения вытекает то, что поэзия А. Ильинова резко выделяется на фоне всех предыдущих выпусков и в наследии «Правого Фронта Искусств» предстает чем-то совершенно уникальным и небывалым. Набат соборной «мы-лирики» С. Яшина и А. Широпаева и белая гражданственность лирики иерея Анатолия (Кузнецова) здесь сменяется чем-то до предела субъективным, внутренним и сокровенным, тем самым невольно занимая некую позицию «опричь опричного».
Если же говорить о сборнике «Август Иоанна» в контексте всего нынешнего литературного процесса в целом, то сие сокровенное и личностное авторское начало, помноженное на превосходное владение языком, резко возвышая читателя над набившей тяжелую оскомину повседневностью обыденщины и в том числе и почти надо всей современной литературой как неотъемлемой частью этой будничной повседневности, свидетельствует тем самым о некоем глубинном, не побоимся этого слова, прорыве. Последнее, быть может, на первый взгляд, звучит слишком панегирически, однако то, что аналогов в современной поэзии, за редчайшим исключением, не существует и в обозримом будущем едва ли предвидится, можно утверждать смело.

Николай Носов